Белкин, А. А. Пространство конституционной юстиции /А. А. Белкин. //Правоведение. -1993. - № 2. - С. 7 - 17 Два новых для российской юриспруденции явления : деятельность Конституционного Суда и вступление в судебные процессы Советов народных депутатов пока что не ставятся в общую связь. А между тем они позволяют говорить о зарождении и новой судебно-процессуальной отрасли конституционной юстиции. Библиогр. в подстрочных примечаниях. КОНСТИТУЦИОННАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ - КОНСТИТУЦИОННОЕ ПРАВО - КОНСТИТУЦИОННЫЙ СУД - ПРАВОВОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ - СУДОПРОИЗВОДСТВО - ЮСТИЦИЯМатериал(ы):
Пространство конституционной юстиции [Журнал "Правоведение"/1993/№ 2] Белкин А.А.
Два новых для российской юриспруденции явления: деятельность Конституционного Суда и вступление в судебные процессы Советов народных депутатов, — пока что, насколько можно судить по периодической печати, не ставятся в общую связь. А между тем они позволяют говорить о зарождении и новой судебно-процессуальной отрасли конституционной юстиции. Важно при этом подчеркнуть именно момент зарождения, поскольку пресса, в большинстве крайне вульгарная при освещении юридических проблем, нередко стремится создать у массовой аудитории впечатление некой идеальности и завершенности судебного контроля за конституционностью в России. Впечатление, похоже, охотно поддерживается представителями определенного круга профессиональных юристов, хотя до создания развитой конституционной юстиции в России еще очень и очень далеко.
1. В одном гражданском судопроизводстве сегодня оказались объединены дела из области как частного, так и публичного права. Дальнейшее разделение судопроизводства, впрочем, не только возможно, но уже и воплощается в идее специализированных судов, критериями учреждения которых называется «специфика предмета правового регулирования и его целей, не позволяющая без их существенных искажений действовать в прежних формах».1 Едва ли этот, весьма абстрактный, критерий объясняет специализацию, например, арбитражных или военных судов. И все же он, несомненно, первичен для организации судопроизводства, хотя сама идея специализации судов не столь уж и безусловна.
Какой же предмет правового регулирования и какие цели положены в основу специализации Конституционного Суда? Та же Концепция судебной реформы предполагает, что Конституционный Суд должен проверять справедливость законодательных установлений на двух уровнях: абстрактном (в сфере законотворчества) и конкретном (в момент приложения нормы к фрагменту живой жизни).2 Действующая Конституция Российской Федерации (в ред. Закона от 21 апреля 1992 г.) от ссылок на справедливость себя, слава Богу, уберегла и установила (ст. 1651), что Конституционный Суд разрешает дела "О конституционности законов и иных актов представительных и исполнительных органов; договоров, включая международные; политических партий и других общественных объединений; правоприменительной практики. Включение в данный перечень общественных объединений не исчерпывает случаев, когда Конституционный Суд прилагает норму к «фрагменту живой жизни». Другие положения Конституции, а также Закона о Конституционном Суде от 12 июля 1991 г.3 позволяют говорить, что Суд в порядке правоприменения рассматривает и разрешает «государственно-правовые» дела, хотя и в очень узком объеме. И это направление деятельности Конституционного Суда при: всей его новизне все же сопоставимо с гражданским и уголовным судопроизводством, поскольку специализация сводится здесь к выделению группы дел в рамках определенной материальной отрасли. Правда, сама эта группа дел пока что имеет обособленную внутри государственного права конституционную природу в том смысле, что именно Конституцией прежде всего регулируется деятельность высших государственных органов и должностных лиц, распределение компетенции в структуре государства. Нет, однако, существенных препятствий для расширения соответствующего круга дел и формирования процесса, адекватного государственному праву, или, возможно, более широкого, охватывающего дела публично-правового характера, за исключением, конечно, уголовной юстиции.4
Принципиально иным (и главным, если следовать законодательству) является для Конституционного Суда рассмотрение и разрешение споров о конституционности нормативных актов, договоров, обыкновенной правоприменительной практики, поскольку в последнем случае мы имеем дело с «нормативным закреплением» определенной интерпретации какой-либо нормы.5 Конечно, когда ходатайство преследует задачу проверки конституционности какого-либо нормативного акта, то это может подразумевать (всецело или частично) контроль не только за его содержанием, но и за правомочностью его издания определенным органом.6 Однако наряду с этим здесь обозначается и второе направление деятельности Конституционного Суда—сопоставление с конституционными нормами иных юридических норм, независимо от того предмета, который ими регулируется. Высказано мнение, будто «законодательство о Конституционном Суде России отходит от традиционной трактовки термина „нормативный акт", понимая его так широко, что позволяет суду рассматривать, например, Указы Президента России, граничащие с распоряжениями (Указ об объединении КГБ и МВД)».7 Такое замечание неточно оценивает действительную ситуацию. Конституция Российской Федерации отнюдь не ограничивает Конституционный Суд рассмотрением одних лишь нормативных актов. Это Закон о Конституционном Суде слишком поспешно ввел такое «самоограничение». С другой же стороны, в приведенном замечании, скорее, обнаруживается традиционная «бедность» в классификации актов, а не расширение понятия «нормативный акт»». Названный Указ, например, следовало бы отнести к классу учредительных актов. Несомненно, однако, что центральным для второго направления деятельности Конституционного Суда является контроль именно за нормотворчеством.
Можно утверждать, что в рамках второго направления своей деятельности Конституционный Суд имеет дело с областью так называемых правотворческих отношений как функциональных отношений, объектами которых выступают материалы, связанные с разработкой, обсуждением, принятием и опубликованием нормативных актов.8 Можно утверждать с учетом того, что нормативный акт является результатом правотворческих процедур и аккумулирует в себе их характеристики, например, соблюдение или нарушение правотворческой компетенции. Можно утверждать также в силу того, что для право-творчества незыблемо правило верховенства Конституции в системе законодательства, т. е. на субъектах правотворчества лежит обязанность следовать этому правилу при разработке и принятии актов. И все же это еще не специфицирует предмет второго направления деятельности Конституционного Суда, поскольку в ракурсе правотворческих отношений Суд имеет дело с типичным и для иных областей опосредованней действий субъектов правотворчества их правами и обязанностями. «Нормальность» правотворческих отношений — это действия в пределах предоставленных прав и с соблюдением возложенных обязанностей. В этом плане признание акта неконституционным может и не означать нарушения правотворческих норм. Затруднительно трактовать как подобное нарушение и то, что в процессе право-творчества было допущено неосознанное отклонение от конституционных установлений в принятом акте так же, как нельзя отождествлять применение ненадлежащей нормы или некорректную интерпретацию юридической нормы с нарушением должностных обязанностей судьи. Таким образом, предмет второго направления деятельности Конституционного Суда совершенно оригинален. В соответствующем деле стороны правотворческих отношений отходят на второй план, сопоставление их действий замещается сопоставлением норм, и предметом судебного вмешательства оказываются в конечном счете не общественные отношения, а логико-юридические связи и выраженные в них мыслительные операции субъектов правотворчества.
Предпосылкой контроля в этой области является необходимость развития конституционных положений в обыкновенных законах и иных актах, что достигается через воздействие Основного Закона на текущее законодательство.9 Советские конституции последнего периода впервые содержали норму, определяющую, что все законы и иные акты издаются на основе и в соответствии с Конституцией. Закон о Конституционном Суде, к сожалению, эту формулу проигнорировал, сведя в ст. 58 (п. 1) вопрос о конституционности акта лишь к его соответствию Конституции. Между тем логический анализ соотношения Основного и других законов показывает, что искомая конституционность достигается посредством двух форм воздействия Конституции на текущее законодательство: обеспечения соответствия Конституции и конституционного обоснования актов. Их различение важно уже потому, что первая форма направлена на непосредственное восприятие конституционных положений, без какого-либо логического развития содержания Основного Закона. Вторая же означает именно содержательное развитие конституционных положений в синтезе с теми факторами, которые обусловливают создание и модификацию текущего законодательства.
Обе названные формы конституционного воздействия призваны обеспечивать в совокупности с другими механизмами системность действующего законодательства. При этом воздействие не должно ограничиваться лишь «верхним» этажом нормативно-правового здания. Оно должно присутствовать как обязательный элемент правотворческой работы на всех ее уровнях. Тезис о непосредственном действии конституционных норм нельзя воспринимать исключительно в ракурсе традиционно понимаемых реализации или применения права как операции над фактом с использованием юридической нормы, а не над
самой нормой.10 Непосредственное действие Конституции включает и следование ее положениям на «низших» этажах правотворчества, т. е. там, где издание акта опосредуется предшествующей правотворческой работой в вышестоящих органах и появлением промежуточных нормативно-правовых звеньев.11 Обеспечение конституционности — это задача и обязанность внеиерархическая. Мы сталкиваемся здесь с особенной формой осуществления Конституции — ее трансдукцией как совершаемым правотворческими органами конституционным обоснованием текущего законодательства и обеспечением его соответствия Основному Закону.12
Трансдукция призвана обеспечить конституционность как самой процедуры правотворчества, так и его результатов — нормативных актов. Именно трансдукция порождает тот критерий, — конституционность, — который и очерчивает предмет конституционной юстиции в аспекте ее контроля за нормотворчеством. В этом свете конституционность выступает как сугубо логическая субстанция. Однако такой подход, — не просто важный, а и первенствующий для канонической юриспруденции, — все же, наверное, узок в социально-политическом плане. Значительное число конституционных норм закладывают лишь ориентиры деятельности различных субъектов, а не нормируют их конкретные акции и не создают необходимые условия деятельности.
Следовательно, реализация этого в нижестоящем правотворчестве должна производиться с позиций не только текущих политических и иных обстоятельств, но и максимально эффективного воплощения конституционных ориентиров, т. е. той же конституционности, но понимаемой уже за пределами ее лишь формально-логического наполнения.
Так, Санкт-Петербургский малый Совет принял решение «О порядке государственной регистрации предприятий и физических лиц, занимающихся предпринимательской деятельностью» от 23 апреля 1992 г., которым предусмотрел, в частности, что в качестве адреса регистрации предприятий всех организационно-правовых форм может указываться место жительства одного из учредителей.13 Прокурор города опротестовал решение малого Совета в этой части, а после отклонения протеста обратился в городской суд, указав, что решение противоречит ст. 7 Жилищного кодекса. Суд отказал прокурору в удовлетворении заявления. При этом важно, что решение малого Совета защищалось в суде не только в плане отсутствия противоречия ст. 7 Жилищного кодекса, но и в аспекте обеспечения оспоренным решением оптимальной реализации гражданами права на предпринимательскую деятельность (Конституция Российской Федерации, ст. 52). Конституционное воздействие на решение малого Совета и его защита в этом случае также протекали в русле конституционного обоснования, однако сугубо логическая его сторона как бы дополнялась здесь ответственностью малого Совета за обеспечение своими решениями действительного и эффективного осуществления конституционных норм.
В приведенном примере вырисовывается, таким образом, и третье направление конституционной юстиции: оценка деятельности публичных органов и должностных лиц с точки зрения реализации конституционно и ответственности.
Как отметила Л. А. Морозова, конституционную ответственность необходимо рассматривать в качестве ответственности за положение дел в государстве, осуществление его внутренней и внешней политики.14 В данном определении конституционная ответственность представлена в единстве ее позитивных и негативных аспектов, но рассматривалась в обстановке, когда соответствующие теоретические построения еще не могли опираться на достаточную законодательную базу. Новейшее законодательство, несомненно, продвинулось в этом направлении. Действующая Конституция Российской Федерации (ст. 121—10) предусматривает возможность отрешения Президента от должности в случае нарушения Конституции, законов, а также данной им присяги, причем решение об этом принимается Съездом народных депутатов России на основании заключения Конституционного Суда. Закон Российской Федерации «О краевом, областном Совете народных депутатов и краевой, областной администрации» от 5 марта 1992 г. (ст. 67 и 68) говорит о возможности досрочного прекращения полномочий Совета и главы администрации также по заключению Конституционного Суда.15 Аналогичные по сути, хотя и несовпадающие в деталях, положения закреплены в Законе «О местном самоуправлении в Российской Федерации» от 6 июля 1991 г. (ст. 95).16
Своеобразное «ощущение» конституционной ответственности просматривается во многих постановлениях Съезда народных депутатов и Верховного Совета России, посвященных текущей обстановке в стране.
Названные законодательные новеллы, конечно, отрывочны,17 а практика их использования, кажется, пока что отсутствует или, во» всяком случае, еще не получила освещения в печати. Поэтому трудно ожидать, что интерпретация этих новелл будет однозначной. И тем не менее конституционная ответственность стала приобретать формы определенных юридических конструкций. На первом плане, правда, здесь оказывается все же негативная ответственность в ее традиционно санкциональном виде, о чем свидетельствует и термин «нарушение» в приведенных выше статьях законов. Однако, во-первых, негативная ответственность предполагает недобросовестность в реализации позитивной ответственности. Во-вторых же, сама ответственность не сведена к неким строго определенным деяниям, предполагает разрешение вопроса о ней как политико-правовой акции. Эти признаки еще более отчетливо намечены законами о краевых, областных органах и местном самоуправлении в указании на возможность самороспуска Советов или добровольного сложения полномочий должностными лицами, хотя участие юстиции в этом варианте устранено. И все же именно проведение линии на юридизацию позитивной ответственности должно привести к пересмотру такой устраненности.
Итак, позволительно говорить о трех направлениях конституционной юстиции, понимаемой как рассмотрение и разрешение дел публично-правового характера: обычном судебном правоприменении в делах, возникающих в регулируемых публичным правом областях; рассмотрении конституционности (законности) различных нормативных актов (договоров, обыкновений правопрямеиительной практики) и, наконец, участии в реализации конституционной ответственности. Тот факт, что конституционная юстиция весьма разнородна по составу, ничего отрицательного не содержит, поскольку во всех случаях за ней стоит сфера публичного права.58 И можно, скорее, лишь огорчаться, что вступление судебной юстиции в эту сферу протекает путем введения в действие разрозненных актов, а соответствующий процесс еще так и не сформирован, хотя бы в первичном виде. Отсюда и многочисленные проблемы, обнаруживаемые в судах, не наделенных теми льготными прерогативами, которые имеются у Конституционного Суда России. Между тем конституционная юстиция не является уделом единственного судебного органа. Название «конституционной» оправдано для нескольких категорий дел, так или иначе вызванных публично-правовыми акциями, в силу централизующей роли конституции в правовой системе, хотя наименование может быть и изменено. Рассмотрение, например, конституционности нормативных актов вполне может быть названо и «правотворческой юстицией», тем более что такое же рассмотрение сегодня происходит и в разрезе сопоставления с иными законами, а не только с Конституцией.19 То же имеет место и на уровне подзаконных актов, например, при возникновении противоречий между решениями вышестоящих и нижестоящих Советов.
2. Исходя из имеющихся законодательных предпосылок, необходимо, следовательно, говорить о вертикальной структуре конституционной юстиции, организации ее всероссийского пространства, а не о локализации в пределах Конституционного Суда Российской Федерации. Собственно говоря, это уже протекает путем образования конституционных судов республик в составе Российской Федерации. Налаживается конституционная юстиция и в деятельности общих судов, о чем свидетельствуют примеры судебной практики.20 Все это диктует иной, чем сегодня, подход к организации российской конституционной юстиции.
Прежде всего здесь необходимо иметь в виду расширение круга субъектов Российской Федерации, предполагаемое увеличение объема их правотворческих работ, а также официально выраженное стремление к выравниванию государственно-правового статуса всех субъектов Федерации.21 Не только в республиках, но также в других внутрифедеральных образованиях будет складываться первичное правовое регулирование в массе вопросов, хотя бы эти субъекты, в отличие от республик, и не имели номинально конституций. Вследствие этого неизбежно повысится интенсивность оспаривания юридических актов не только в звене «Федерация — субъекты Федерации», но и в нижестоящих звеньях. А отсюда вполне логичен вывод об образовании субъектами Федерации собственных конституционных судов аналогично, например, земельным конституционным судам в Федеративной Республике Германии. Однако желательно в связи с этим рассмотреть принципиальные моменты реализованной сегодня идеологии конституционной юстиции.
В докладе о Законе о Конституционном Суде на IV Съезде народных депутатов РСФСР специально говорилось об уникальности Конституционного Суда как судебного органа, «применяющего исключительно нормы Основного Закона и только для проверки конституционности нормативных актов, то есть не имеющего, как правило, дела с конкретными преступлениями и спорами о праве гражданском».22 Таким образом, казалось бы, упомянутая уникальность видится именно в специфике предмета деятельности Суда, ориентации на так называемый «абстрактный» контроль за конституционностью нормативных актов, в отличие от «инцидентного» контроля.23 Однако действительно ли целесообразно вычленять в особое производство для Конституционного Суда то, что может оказаться внутренним моментом любого судебного дела? Сегодняшнее российское законодательство не содержит табу для общих судов в определении конституционности нормативных актов, если это вынуждается условиями рассмотрения дела. Но говорить об этом необходимо, поскольку стремление к именно таким выводам из образования Конституционного Суда уже наблюдается.24
Абсолютизация абстрактного контроля за конституционностью привела бы к крайне нежелательным последствиям. Во-первых, это значительно снизило бы возможности общих судов в осуществление правосудия, которое и сейчас-то нельзя назвать слишком доступным. С учетом же немалого хаоса в сегодняшней нормотворческой работе; на всех уровнях следует ожидать, что судам гораздо чаще, чем ранее, придется сопоставлять различные акты с Конституцией. Во-вторых, если суды будут исключать в своих решениях обращение к Конституции, то это будет означать и умаление возможностей сторон при обосновании своей позиции ссылаться на Основной Закон. К тому же отказ в применении какой-либо юридической нормы в конкретном деле по мотивам ее неконституционности не равен признанию такой нормы неконституционной в том смысле, в каком это делает Конституционный Суд. В-третьих, вопрос о компетенции в определении конституционности актов затрагивает не только общие суды, но также органы прокуратуры и другие государственные и муниципальные органы, поскольку, например, вышестоящие Советы вправе отменять акты нижестоящих вследствие противоречия их законодательству. При этом какие-либо ограничения для отмены указанных актов из-за противоречия их Конституции отсутствуют. Если же встать на критикуемую позицию, то вышестоящие Советы, установив, что акты нижестоящих Советов противоречат Конституции, во всех случаях должны обращаться в Конституционный Суд. В-четвертых, это означало бы что упрочение конституционности из функции всей юстиции превратилось бы в некую «столичную» функцию, что трудно оправдать, особенно при российских масштабах и при российской правовой культуре. В-пятых, высшие суды в конце концов столкнутся с конкуренцией: в определении конституционности тех или иных вопросов, и здесь, похоже, для Конституционного Суда заранее созданы преимущества.25 Однако позволительно усомниться в полезности подобной «горизонтальной» конкуренции, хотя это может показаться общественному мнению чуть ли не неким правовым идеалом, выдаваемым, правда, обычно за «баланс». Но с каким-то судебным решением приходится все-таки смиряться даже при внутренней убежденности в его неверности. При наличии же разногласий между высшими судебными инстанциями «окончательность» судебного решения (а иного юриспруденция не придумала) едва ли станет восприниматься должным образом. К тому же непонятно, на чем зиждется уверенность в бесспорности решений Конституционного Суда или даже их «конституционности»?26 В-шестых, вопросы конституционности актов различных органов, включая нормативные акты, неизбежно встают в случае обращения граждан в суды за защитой своих конституционных прав и свобод, что гарантируется ст. 63 Конституции Российской Федерации. И если даже учесть определенную абстрактность конституционных формулировок и редкую прежде практику прямого применения конституционных норм в судебных решениях,27 то все равно нельзя не ожидать расширения судебных споров, о конституционности актов государственных и муниципальных органов и должностных лиц.28 Но было бы, наверное, нелепым сокращать объем защиты гражданских прав и свобод общими судами под предлогом необходимости сосредоточения конституционной юстиции в специальном органе.
«Форма конституционного судопроизводства», о которой говорит часть первая ст. 1 Закона о Конституционном Суде России и которая охватывает все функции Конституционного Суда, сегодня выступает как исключительно собственное поле этого высшего судебного органа. Но разумно ли связывать данную процессуальную форму только с этим Судом, если подобные (или аналогичные) функции неизбежно выпадают и на долю общих судов? Особенности в рассмотрении дел высшими судами естественны, но сама специфическая процессуальная форма в ее целостности обусловливается характером судебных дел, а не иерархическим статусом суда. К тому же, даже если принять во внимание возможные масштабы восприятия процессуальных конструкций из зарубежного опыта, развитие конституционно-процессуальной формы и становление конституционно-процессуальной отрасли права все равно потребуют обширной отечественной практики.29 Без этого едва ли возможно ожидать возникновения наиболее эффективных построений конституционной юстиции, но последнее требует достаточно массовой и разветвленной судебной деятельности, а не опыта одной лишь узкой коллегии несменяемых судей. Формирование конституционно-процессуальных норм, замкнутое внутри этой коллегии, не сможет породить для нее подлинного права, которому подчиняются не только стороны, но и судьи.
В организации российской конституционной юстиции чрезмерно многое оказалось сегодня скопированным с европейских образцов и в общем-то без сколько-нибудь широкого участия юридической общественности в обсуждении соответствующих проблем. Само по себе образование Конституционного Суда является, несомненно, для России чрезвычайно прогрессивным шагом. Однако нельзя согласиться с тем, что избранной оказалась форма, наверное, наиболее выгодная для поощрения так называемого «судейского» права. Идеальной судебной организации не бывает, — вот разве что «Божий Суд»! И сомнения в правильности избранного подхода к организации конституционной юстиции ни в коей мере не означают, будто созданная юстиция непременно зарекомендует себя наихудшим образом. Но вот это стремление к ее автономизации, наполнению другими (вне общей юстиции) кадрами, настырное формирование какого-то особенного паблисити для Конституционного Суда,30 — все это вызывает опасения по поводу едва ли оправданного дробления судебной юстиции и даже противопоставления конституционной юстиции общей.
Бесспорно, что правосудие, как и всякая профессиональная деятельность, испытывает потребности в специализации. Но та форма «возрастающей специализации» по вертикали, которая существовала и продолжает существовать в виде кассационно-надзорных инстанций, более удовлетворительна, чем вычленение из общей юстиции судов различного профиля. Не затрагивая деталей, заметим, что высший орган конституционной юстиции, сохраняя свои нынешние функции, все же мог бы выступать в качестве еще одной (хотя и с соблюдением необходимой специфики) коллегии Верховного Суда Российской Федерации.31
Предложенному, пожалуй, заметно противоречит нынешняя тенденция формирования Конституционного Суда как органа «ученого правоведения», весьма отличного в этом кадровом плане от органов общей юстиции. Но это, во-первых, печальное наследие прежнего искусственного размежевания научных и практических занятий юриспруденцией; во-вторых же, в известной мере, противопоставление различных групп профессиональных юристов. Здесь, собственно, имеет место эксплуатация широко распространенного представления о том, будто научный мир—это непременный носитель прогресса, демократизма и прочих хороших качеств, что едва ли так уж безусловно. Специфика конституционной юстиции предъявляет, конечно, особенные требования к мыслительному процессу судьи, и привычка к систематическому научному труду здесь — немаловажный содействующий фактор. (В смысле интенсивности соответствующих логико-юридических операций, но отнюдь не их существенного различия!) И все же не полезнее ли оказался бы акцент на теоретической юриспруденции в иной организационной форме?
Дело в том, что сегодня излишне альтернативно ставится вопрос: предварительный или последующий контроль за конституционностью нормативных актов? Но разве нельзя обеспечить и то и другое? Оставляя последующий контроль судебной юстиции, нельзя ли создать одновременно и орган, также имеющий европейские образцы и наследующий в какой-то степени пробный опыт комитетов конституционного надзора в СССР? Анализируя деятельность Комитета конституционного надзора СССР, Б. М. Лазарев отметил, в частности: «. .. обязанность оценки проектов актов высших органов противоречила контрольной роли Комитета. Дав, например, положительное заключение на проект закона, Комитету трудно было бы потом давать принятому закону оценку, тем паче критическую». Но затем Б. М. Лазарев продолжил: «В этой связи полезно вспомнить опыт Франции, где есть специальный орган — Конституционный совет, рассматривающий принятые парламентом органические законы и высказывающийся об их соответствии Конституции; законы, которые объявляются противоречащими Конституции, не могут быть обнародованы и введены в действие. Используя этот опыт, но не копируя его, стоило бы и в республиках— членах СНГ учредить, например, экспертные законодательные советы при парламентах или президентах, которые давали бы до подписания законов оценку их с точки зрения конституционности, увязки с другими законами и с международными актами, соблюдения правил юридической техники. Тогда и конституционным судам меньше было бы забот».32
В только что процитированном весьма много граней, и при естественной детализации в русле предложенного могло бы сложиться немало вариантов. Но их типическим признаком оставался бы один: включение конституционного контроля на стадии промульгации закона. И все же, наверное, даже это нельзя считать достаточно эффективным, если отвлечься от политических аспектов конституционного контроля и сосредоточиться на желательной для него сугубо юридической задаче «конструктивно-контрольного» включения в нормотворческий процесс, т. е. задаче своеобразного «опережающего» контроля. Не секрет, что качество технического оформления российского законодательства сегодня оставляет желать много лучшего, хотя едва ли верно усматривать причину этого только в низкой юридической культуре нынешних отечественных правотворцев (она отнюдь не ниже, чем у предыдущих, чьи болезни были просто скрыты единогласным молчанием). Многие казусы все же возникают в силу специфических сложностей правотворческой работы. И присоединение к этой работе конституционного контроля диктуется именно возрастанием таких сложностей. Подобное участие конституционно-контрольного органа уже было бы близким законодательной инициативе, но не повторяло бы ее, конечно, в буквальном смысле.33 Если использовать парламентскую терминологию, это было бы в чем-то схожим с внесением поправок. Проблема только в том, чтобы подобный орган выступал не в консультативном, а в официально-властном статусе. Ключевым для его полномочий могло бы стать понятие предостережения, бытовавшее (хотя едва ли уместно) в системе прокурорского надзора.34 Внесение предостережения в установленном порядке служило бы, в свою очередь, юридическим основанием для определенных лиц приостановить принятие акта, предпринять иные действия.
Возвращаясь к тезису об «уникальности» Конституционного Суда, можно сделать вывод о том, что в действительности эта уникальность все же «переливается» из предметно-процессуальной в организационно-судебную. Но это означает и автоматическое усиление политического содержания в деятельности Суда в ущерб юридической. «Защита конституционного строя» — цель для «уникального» суда недостижимая, и узкая коллегия всегда будет слишком субъективно воспринимать характер этой цели в переменчивых политических обстоятельствах. Неоднократно варьируемый в Законе о Конституционном Суде лозунг его политической отстраненности — это так же вычурно, как и завязанные глаза Фемиды. Лучше бы эта дама спустила свою повязку пониже.
